Екатерина Чавдар
История моей жизни
(Фрагмент рассказа)
Если Вам действительно интересно, то, пожалуй, я расскажу о своей жизни. Мне было бы очень приятно поговорить с вами после того, как на протяжении стольких лет я жил отшельником, лишенным всякого людского общества. Только Вы уж простите, я, по-своему стариковскому возрасту, болтлив, да и начать мне бы хотелось с самого начала.
Истоки моей истории лежат в далеком 1909 году, когда мой лучший друг, Иван Пантелеев, решил отделиться от родителей и построить себе собственный дом. Был Иван - парень справный, на загляденье: высокий, косая сажень в плечах, волосы, как спелая пшеница, а в глазах небо. Трудолюбивый, жадный до работы, все у него в руках спорилось. За что бы не взялся Иван - все ладится: лучший урожай – у Ивана, первая красавица на деревне - Иванова жена, в лес пойдет - не уйдет без добычи, гармонь возьмет в руки - так у всех ноги сами в пляс. Старики в деревне нашей говорили, что Бог милует Пантелеевых за доброту к людям и усердие в вере. По воскресеньям Пантелеевы от мала до велика всенепременно ходили к службе. В лучших праздничных нарядах, красивые, рослые шли они в церковь всею большой, дружною семьей и соседи, оглядываясь на них, шептались о том, что видно над их родом благословение Божие.
В нашей деревне Ворончихе, что на самом севере Вятской тогдашней губернии, церковь стояла простая, неказистая, построенная усердием и пожертвованиями местных жителей, которые по крестьянскому складу своему тянулись более к добротности, чем к изяществу и утонченности. Вот и вышел храм небольшой, будто приземистый, с гладкими, без узорочья стенами, но ослепительной белизны, словно изба крестьянская, только что заботливыми руками хозяйскими уневещенная. Освятили церковь в честь иконы Владычицы нашей Богородицы «Нечаянная радость». И от ласкового названия этого затеплились, словно лампады, сердца местных жителей. Жизнь у нас, на севере, радостями не балует, зимы долгие и суровые, работа хлебопашца тяжела, доля незавидна, но взыскует себе ведь каждая душа христианская радости и светлого упования. И иконы в храме также были письма простого, кисти местных богомазов, которые, не видя в жизни ничего иного, писали святых с лицами своих соседей: вот образ, скорого на помощь, людского заступника, святителя Николая с лицом благостного, древнего деда Пимена, вот святая Параскева Пятница с лицом тетки Маланьи, вот святые мученицы Вера, Надежда, Любовь, списанные с сестер Капустиных. Отрадно молиться крестьянам в такой Церкви, таким ликам, словно среди уже сподобившихся спасения земляков, веря, что даже темные и неграмотные крестьяне могут достичь Царствия Божия. И батюшку Бог послал под стать простого, богобоязненного, с любовью велией окормлял бесхитростную паству свою отец Василий. Но, кажись, уклоняюсь я.
Так вот, пошел Иван в лес, что за полем лежал Пантелеевым, прозванным так, потому как ранее владели им Пантелеевы; хотел деревьев себе на избу новую приметить. С малолетства Иван бегал сюда то по грибы, то по ягоды, то силки ставить, каждую тропинку в лесу знал. Лес когда-то был сплошь сосновый, но теперь стал зарастать елками, оттого, хоть еще и сохранялся в нем густой сосновый, пряный дух, темненько кой где в нем становилось. Вот идет Иван, нужные ему дерева подмечает, да в уме прикидывает, какую ему избу лучше срубить, как вдруг внезапно стихло все кругом, потемнело небо и раздался грозный раскатистый гром, а вслед за ним застучали крупные капли дождя. Решил Иван грозу переждать под раскидистыми ветвями ели, приподнял её темно-зеленую, до черноты лапу да и присел под ней. Тут почудилось ему со спины, будто смеется кто. Оглянулся Иван - сидит под другою веткой ели седой, как лунь, сухонький старичок, глазки маленькие, выцветшие, а взгляд цепкий, пристальный да недобрый. И говорит старичок тот Ивану: «Всуе трудишься, Иван, да о новом доме помышляешь. Ни тебе, ни детям твоим не живать в нем». От неожиданности закрестился Иван крупными частыми крестами, и исчез старичок, словно не было. Припомнил тут Иван, как деревенские старухи рассказывали, как однажды давным-давно пошли в этот лес по ягоды мать и дочь Еремеевы. Девчонка лет восьми была, заперечила о чем-то матери, а скорая на гнев Еремеева возьми да скажи дочери: «лешак тебя забери». Разошлись они по разным полянам землянику брать, набрала мать Еремеева целый короб, стала дочь кликать, а та не отзывается, искала-искала, от ног отбилась, а девчонка та словно сквозь землю провалилась. Закручинилась мать, пошла в Ворончиху, кликнула помощь и хотя сельчане до полночи искали девочку, да так и не нашли никаких следов. А спустя неделю пошла по грибы в этот лес соседка их, старая Акулина, зашла в глубь леса и видит: сидит та, о которой думали, что зверь лесной её погубил, на пенечке. Всплеснула руками Акулина, заохала: «Да что ж ты, глупая, домой не идешь…»
- А меня дедушка не пускает, - бесцветным голосом произнесла девочка, - крестика на мне нет. Дай мне свой крестик, бабушка Акулина, тогда я выйду.
Испугалась тут Акулина, что если отдаст крест свой, то её нечистый вместо девочки заберет.
- Дождись, - говорит, - меня, есть в доме у меня ещё один крестик, я тебе его сейчас принесу, бросила грибы свои и, как девка, откуда силы взялись взапуски в деревню прибежала. Схватила крест второй да обратно, но сколько не искала, девочки и след простыл. Так и пропала, никто её более не видел, хотя долго еще нет-нет да и искала мать и родичи.
Мрачный вернулся Иван домой. Дорогой он все думал о загадочных словах лукавого, припоминая, не согрешил ли чего, раз Господь попустил такое. И положил Иван никому про то не сказывать, но перед отцом решил облегчить душу.
Выбрал он удачный момент, когда они с отцом остались одни у овина и рассказал ему все, что с ним давеча приключилось.
Отец Ивана Алексей слыл мужиком основательным, умным, скупым на слова. Выслушав сына, он достал вышитый кисет, скрутил самокрутку, затянулся сизым дымом и ответил сыну так: «Не к добру, сын, те козни бесовские. Но сказывают старики, что, посколь бабы наши сплошь мужиков в последнее время рождают, быть скоро большой войне. За то думаю, как бы тебе на ней не пропасть, потомства на земле не оставив». Еще печальней стало Ивану от слов отца, с того дня словно подменили его. Вместо обычной ласковой улыбки, легла на лицо его тень, вместо привычной шутливости, стал он молчалив, мрачен. Об одном лишь думалось ему беспрестанно, что пусто и бессмысленно будет его, Ивана, пребывание на земле, если не оставит он после себя семени, если суждено ему погибнуть бездетному. Горькие эти мысли с такою силой терзали душу Ивана, что работа стала валиться у него из рук, не стало в нем былой лихой успеши.
Наталья, жена Ивана, теперь часто тайком плакала, не зная, чем объяснить такую перемену в любимом муже, помышляла, что от зависти может кто сглазил, да тайком святой крещенской воды в еду ему подливала. Столько горьких слез пролила жена Ивана в церкви, пред старинной, темной от времени иконы Богородицы «Нечаянная радость», словно родной матери, рассказывая ей печали свои. И не оставила Владычица, заступилась: по весне родила Наталья крепкого, здорового мальчонку, которого нарекли Андреем, в честь прадеда, а затем, одного за другим ещё троих сыновей: Алексея, Александра и Василия. Мальчишки росли здоровехонькие, смышленые, бойкие, а когда вновь призналась Наталья Ивану, что на сносях, отошла от него печаль-тоска и поставил он просторную избу для большой своей семьи, ругая себя, что поверил пустым словам врага рода человеческого. Дочь удалась им красавица, крестили её Машенькой, да и зажили в любви и мире.
Следующие года принесли Ворончихе небывалые урожаи, а грибов в лесу стало хоть косою коси. Умножились и животные различные, буйствовали цветением луговые травы, и радовались все таковому Божьему произволению. Одни лишь старики беспокойно говорили, что подобные баснословные урожаи не к добру и бывать чему-то страшному, но молодежь не прислушивалась к их опасениям, отмахивалась от предостережений, называя стариковскими россказнями и чая веселой жизни. Прошел еще год и жители Ворончихи изменили свое мнение.
Летом 1913 года появились на небе столь зловещие знаки, что даже самые завзятые и легконравные люди поверили стариковским опасениям. Жаркими июльскими днями стояла страшная духота, дождя не было уж давно и покрылись поля от засухи трещинами шириною иногда в ладонь. Лишь под вечер становилось чуть прохладнее, а ближе к ночи, перед самым закатом солнца, небо, словно бы расходилось надвое, и видно было, как между разошедшимися его половинами бушует огонь, и, словно бы бьются две рати. Томительные предчувствия поселились в душе у всех жителей Ворончихи, пригорюнилась деревня. Урожаю в тот год почти не собрали, ибо от засухи погорели хлеба.
Минул год и однажды прибыл в глухую нашу деревню исправник. Одно появление его, дотоле не балующего Ворончиху своими визитами по причине удаленности и отвратительных дорог, по осени почти непролазных, говорило о том, что произошло что-то значительное. Объявил исправник, что напал на землю нашу немец-супостат, и стало быть, начинается война мировая. Отслужили молебен, как водится, за победу христолюбивого воинства и пошли парни да молодые деревенские мужики «за Веру, Царя и Отечество». Опустела деревня, не слышно стало песен да веселых разговоров, словно серой дымкой подернулись глаза жен да матерей, все люднее стало на службах в храме, ибо всякой душе, в скорби от разлуки с ближним, помощь и укрепление потребно.
Между тем Иван попал на германский фронт, где служил и воевал твердо и исправно, как и работал. Звериный лик войны вызывал у вчерашнего пахаря ужас и отвращение. Всю свою жизнь он служил созиданию, взращивал, лелеял, холил. Не было в Иване той доли бесшабашной удали, той примеси жестокости, что для воина нужна. Более всего грустил он по жене и детям, все думал, как они там без него управляются. Очень полюбилось Пантелееву стоять на часах ночью. Один, в тишине и безмолвии, предавался он своим мыслям, наблюдая смену небесных суточных явлений. Острой болью наслаждения отзывались в нем утешные сияния по южному крупных звезд или картины начинающегося утра, когда узкая полоска зарумянившейся зари подчеркивала черноту обрывистых облаков, которые были словно кусок дивного кружева на лазоревой подкладке неба. Картины эти завораживали Ивана, напоминали о мирной жизни, о родной деревне, о жене и детях, о стариках родителях, о Боге и Вечности. Сражения шли с успехом попеременным: то отступали, то переходили в нападение. На фронте впервые столкнулся Иван с невиданным типом рода человеческого. Щуплый, подслеповатый, молодой мужичонка, смахивающий на жида, но яростно отрицавший какую либо принадлежность к этому роду, назойливо вступал в чужие разговоры, докучливо навязывался в общество, мутно и непонятно говорил о тяжелой участи «трудового народа», а об императорской фамилии нес такие непотребства, что смущенные солдаты пригрозили ему, что сообщат начальству. После этого он чуть присмирел, но разговоров своих не оставил, поминал какую-то грядущую «резолюцию». Решили, что он не в себе, малохольный и, не сговариваясь, стали его избегать... А тут приключилась беда. В ноябре 1916 года получил Иван Пантелеев серьезное ранение и был отправлен на излечение в лазарет, в самую столицу. Столица показалась Ивану суматошной, грязной и разболтанной. Толпы какого-то сброда ошивались на улицах и непрестанно лущили семечки.
По окончанию лечения Иван получил отпуск и поехал в мечтанную, родную свою Ворончиху. Оказалось, что дела домашние были сносны, старик отец напрягал последние силы, помогали подраставшие сыновья. Часть деревенских уже вернулась с фронта, причем серезными калеками. Дни напролет ладил Иван различные неполадки в своем хозяйстве, подправил покосившийся сарай. С тоской он представлял, как покинет вновь семью, дом и вновь вернется на фронт, запечатлевшийся в душе его знаком бедствий и запахом крови.
Но человек предполагает, а Бог располагает. Мужики, воротившиеся из уездного городишка, поговаривали об отречении Государя Императора, и, хотя этим разговорам не придавали значения, считая вздорными сплетнями, которые нарочно раздувают различные бунтовщики, когда же в одно из воскресений, приехавший полицейский чин зачитал указ о действительном отречении Государя, то опечаленные селяне единодушно сочли сие началом неустройств и различных бедствий в любезном Отечестве.
Иван решил не возвращаться на фронт, порешив, что при таковом стечении горестных обстоятельств хватятся его не скоро, и оказался прав. Стали возвращаться в Ворончиху призванные на фронт мужики, говорили, что будто бы объявлен мир. А сверх того, что равноправие и земельки обещают дать. Старики спрашивали о том, кто управляет сейчас державой нашей, а их потчевали рассказами о беспорядках в Петрограде. Сказывал один из ворончихинских, мол бабу в поезде встретил, агитатор она. Сейчас эти агитаторы, ну, как проповедники, как далее жить учат. Спросил её, мол трудно ли агитатором быть. Нет, говорит, встань куда повыше и кричи, кричи себе.
Пошли спросить отца Василия, как жить теперь без царя. Мудрый, старый батюшка рассказал пастве своей, что недавно получил письмо от соученика по семинарии, живущего в Москве. В письме том он сообщал, что недавно случилось в подмосковном селе Коломенском чудо явления иконы царицы Небесной, Матушки Богородицы. Много исцелений произошло. Матерь Божия, лицом строгая, сидит на троне, а в руках скипетр и держава, оттого нарекли икону ту «Державной». «Утешьтесь, православные» - сказал отец Василий - «сама Царица Небесная приняла управление страною нашей. Будьте тверды в вере отцов наших и не оставит вас Бог милостью своею».
Константин Макаров